Дача. Признание в любви
Дача — культурный код русской души, который не объяснишь иностранцу. Даже если у вас никогда ее не было. Даже если вы яростно отмежевываетесь от людей, которые в мае, обнявшись с коробками рассады, едут за тридевять земель, чтобы махать лопатой в обмен на радикулит, обгоревший нос и укусы насекомых, вы все равно оттуда. Почти у каждого было дачное детство, юность и посиделки, почти у каждого внутри живет своя дачная история
Во многих странах люди владеют вторым жильем в сельской местности. Но datcha — это совсем не то же самое, что загородный дом или летний коттедж на юге Британии или побережье Италии. Всегда там чего-то не хватает: покосившегося парника, веранды с щелями, вредного соседа, ведра без дна или занавески на прищепках. Ни в одной другой стране культура владения участком земли за городом — который в случае необходимости может стать и жильем, и источником еды, — не укоренилась так глубоко.
Только у нас так массово прижился этот странный, трудоемкий, но такой родной способ быть в покое. Все тут сплелось — память личная и историческая. Голос утраченного родового поместья и крестьянской избы с наделом, побег от цензуры и надзора в советское время, спасение от послевоенного и перестроечного голода, трудовой отдых, политика и экономика, корни и грядки.
Дача семьи Сикорских, Домодедовский округ
Татьяна, 43 года
По пятницам приезжает автолавка. Раннее утро, щебет птиц, день обещает быть жарким, а значит, будет много раз переплытый пруд. Но сначала жуки, колорадские, полбанки. В одной руке тащу колбасный сыр, в другой — бидон, коленки в зеленке, панама съехала на глаза. Сначала все-таки наверну бутербродов. В теле такая легкость, хочется бежать вприпрыжку, но боишься расплескать молоко. Лето заключило меня в свои объятья и уже никогда не отпустит.
Дача — это часть моего детства, моей вечности, центр моей психической карты. Дом, где солнце ложится пятнами на нагретые половицы, ветер качает тюль и яблони смотрят в окна. Мое бессознательное, где часы остановились, бабушка с дедом живы, стоят у калитки в мареве сирени, щурятся от солнца. И бабушка поднимает руку и крестит меня на дорогу. Ладно, пусть сирень уже отцвела и набирают силу пионы, а может, ирисы, а может, турецкие гвоздики. Но бабушка — она здесь, на месте. Навсегда привязана своим благословением к этой калитке.
У нас облупленный желтый домик, построенный из того, что было, с рубероидной крышей, двумя комнатами, верандой, печкой, кладовкой. И каждый уголок его забирает часть меня. Вода в колодце, душ из бочки, нагретой солнцем. На чердаке вместе с дозревающими помидорами — подборка журналов «Трамвай» и «Ровесник», где я впервые читала лимерики вперемешку со статьями и о смерти Кобейна. На стенах — детские рисунки дочери, а вдоль них — хромой буфет с сервизом от тети Гали, продавленный диван, чьими только руками не ремонтируемый. Вещи, потерявшие свое утилитарное значение, но ставшие хранилищами памяти.
Каждая зима наносит даче урон: то треснет фундамент, то лопнут трубы, то обвалится часть печки. Дом просит о помощи, но стоит, не сдается. И продолжает поддерживать. Из щитового летнего домика он давно превратился в место силы, место, где несколько поколений моей семьи жили, трудились, радовались, горевали, закатывали огурцы, спорили, сажать картошку или нет, дули в блюдца на чай, пели под гитару, смеялись так, что соседи приходили проверить, плачем мы или хохочем. Он стал родовым гнездом. Тем местом, которое питает.
А за пределами дачи время бежит своим чередом. Соседи больше не придут на звук голосов, на участки не войти, просто распахнув калитку. Нас окружили трехметровые заборы, камеры наблюдения, охрана. Дома размером со школу, бассейны с картофельное поле. Все вокруг как будто стало демонстрацией успехов. Успех в виде урожая кабачков не в счет. Уходит в прошлое ритуал обмена саженцами, плодами и семенами. От количества заготовок больше не зависит, как мы переживем зиму.
Поселение в 20 домов, которого раньше не было на картах, теперь во всех навигаторах и гордо называется коттеджным поселком со своим шлагбаумом, магазинами, храмом, детскими площадками. Вместо целого мира приключений — специально огороженная территория. Вместо бабушек на лавочках — камеры наблюдения. Когда-то этот новострой поглотит и меня с моей дачкой, с тем, что делает меня мной. Но пока каждый май я продолжаю латать печные бока и держать наготове камеру.
Дача семьи Кудрявцевых, Домодедово
Анна Дмитриевна, 85 лет
Дача видела пять поколений нашей семьи. Участок родители получили вскоре после войны, в конце сороковых. Тогда землю выделяли сотрудникам научных учреждений — в их случае это был Институт общей неорганической химии им. Курнакова. Ученым давали по 15 соток, но маме, как лауреату Сталинской премии, достался участок в 25.
Я хорошо помню первый приезд в Домодедово — поздняя осень 1948 года, мне восемь. Родители с коллегами размечали участки и взяли с собой детей. Земля оказалась только что убранным картофельным полем: грязным, промозглым. Шел первый снег. Дедушка пытался развести костер из остатков ботвы, чтобы согреть нас с сестрой. В тот день наметили границы участка, а по-настоящему обживать начали только весной.
Сначала появилась времянка, потом стали строить дом и сразу разбили сад. Сажали все подряд: яблони, груши, сливы, вишни, абрикосы. Папе все это было в радость. Некоторые его яблони живы до сих пор — им уже больше 70 лет.
Вообще, деревья на участке почти все с историей. Три яблони — мельба, штрифель и антоновка — были посажены в честь рождения сына. Черешню посадила дочь. Зять привез с юга алычу — весной она цветет, как сакура. Одна яблоня вообще выросла сама — из семечка от огрызка. А вдоль южного забора пустили иргу. Ее было так много, что соседи до сих пор вспоминают: на этой ирге выросло несколько поколений местных детей.
В послевоенные годы участок был настоящим спасением. Огород кормил: выращивали все, что могли, и хранили с большой тщательностью. В погребе — морковь, свекла, репа в песке, картошка в ящиках и, конечно, банки. Урожай в некоторых местах был скудным — там еще со времен войны оставались окопы. Их засыпали, но земля оседала снова.
Электричества не было, свет — от керосинки, готовили на керогазе, воду брали из колодца. Для полива таскали ведра из оврага — он был ближе, но все равно далеко. На дачу стремились в любую свободную минуту, в любое время года. После двух тесных комнат в коммуналке на шестерых это был простор и свобода.
Летом ходили купаться на речку Рожайку — она была хоть и маленькая, но все-таки речка. Надувных кругов не было, разве что у детей водителей — им доставались камеры от шин, и это казалось верхом роскоши. Мы с сестрой брали наволочку, промакивали, надували воздухом и завязывали. Такая самодельная подушка какое-то время держалась на воде.
В семидесятые годы дом сгорел — короткое замыкание. Никого из семьи на даче не было. На восстановление требовалось разрешение, его удалось получить только через влиятельных знакомых. Дом отстроили на старом фундаменте, добавив открытую террасу, и она сразу стала самым любимым местом. На это ушло десять лет.
А потом все снова зажило. Приезжали дети, потом внуки. И все проводили лето здесь. Приезжали и зимой. Пока затопишь печку, пойдешь чистить снег — согреешься, там уже и дом теплый, и картошка кипит.
Один раз мы как-то осенью приехали с внучкой Олей. Кто-то от нечего делать сломал забор у калитки, и мы вдвоем все выходные чинили его. Соседи помогли с досками. Устали очень. А на обратном пути в электричке играли в загадки: я загадала молоток, а внучка — гвоздь. Посмеялись и решили больше не играть. А новый забор потом стоял еще долго.
Дача семьи Мельниковых, поселок Загорянский
Наталья Семеновна, 76 лет
Дача появилась в конце тридцатых годов — отец будущего мужа обменял комнату в коммуналке на половину дома с участком в 15 соток в Загорянке. Тогда это был типовой поселок, построенный каким-то ведомством для своих сотрудников.
Сама я попала на дачу в конце девяностых, когда мы с Андреем Петровичем собирались пожениться. Это поздний брак, ему было 52, мне 46, к тому времени у меня было две дочери и внучка от предыдущего брака. Вот внучка-то, Саша, ей тогда было лет шесть, побывав впервые на даче, стала меня уговаривать выходить замуж за «дядю Петровича».
Александра, 34 года
Еще бы я бабушку не уговаривала! Помню, как приехала на дачу и мне постелили на печке, я валялась в тепле, рассматривала книги, а взрослые подавали мне туда еду. Чем не счастье?!
У бабушкиной подруги, соседки напротив, на чердаке лежал большой ковер. Мы его называли персидским, хотя это был обычный советский ковер, изрядно потраченный молью. В какой-то момент он стал центром целой дачной жизни. Мы расстилали его на лужайке, украшали чайными свечами и лепестками настурции и пировали — кто сидя, кто лежа. Папа пел песни под гитару. А в темноте из окна второго этажа свечи на ковре выглядели как звездное небо.
У папы была замечательная лодка из алюминия, легкая и удобная. В сложенном виде она превращалась в треугольничек на колесиках — прямо как чемодан. Однажды он отправился на озеро ловить ротанов — это такие рыбки, которых даже в еду не берут, только кошкам. Но по пути заприметил грибное место. А грибы-то белые! И много! Папа азартный, потащил лодку в лес, стал собирать грибы прямо в нее. Ну колесо одно, конечно, не выдержало, отвалилось. А позже и лодку украли.
У нас на даче множество вещей с историей. На веранде висит абажур, сделанный из чертежей диссертации дедушки. А в комнате, где сейчас живет мой сын, стоит печатная машинка, на которой писала свою диссертацию моя прабабушка, а его прапрабабушка.
Есть у нас и семейный мем про «мое приданое». Родственники получили кооперативную квартиру с готовой сантехникой, от которой хотели избавиться: она показалась им ужасной. А дедушка Андрей Петрович забрал ее на дачу со словами, что пригодится Сашеньке на вырост. Так эта голубая тройка — толчок, бачок и раковина — хранилась годами в стенном шкафу. Иногда его кто-то открывал, говорил: «О, Сашино приданое» — и закрывал обратно. Теперь там пылится собрание сочинений Сталина.
Наша дача — это не только место силы, но и магнит для всех, кто хоть раз тут побывал. Вот уже много лет с началом сезона друзья спрашивают: «А можно к вам? А когда?» И те, кто попадает туда впервые, всегда в восторге. Без исключений. Так было с друзьями бабушки, с друзьями моих родителей, так и с моими. Все, кто там оказался хоть раз, потом уже не могут забыть это место.
Мама часто жалуется: «Ну как же так? У нас же дырка в земле, а не туалет!» А бабушка ее поддерживает: «Это же неудобно!» Но всем, кто приезжает, оказывается настолько хорошо, что эти «неудобства» вообще никого не волнуют.
Дача семьи Свириных, Раменский район
Михаил, 61 год
Надел в шесть соток — а вернее, два, ведь дочерей было две и о каждой нужно было позаботиться — мой дед получил в середине шестидесятых.
Он был пастухом, сиротой с Алтая, пришел пешком в Москву, потому что здесь жили родственники. Брался за любую работу — в итоге стал слесарем шестого разряда, настоящей пролетарской элитой.
Построил два дома, научил дочерей возиться в земле и сам был счастлив снова на нее вернуться. До глубокой старости у него был цветочный бизнес: он выращивал гладиолусы, сам на рынке продавал и на этом неплохо зарабатывал. С выручки всегда покупал нам, внукам, угощение.
Мама растила нас с братом одна, как ей это удавалось на учительскую зарплату, ума не приложу. Но дача очень выручала. Чего здесь только не росло: ягоды, кабачки, фасоль, помидоры и зелень, очень много зелени. Все съедалось подчистую, до заготовок дело не доходило.
Помню, в седьмом-восьмом классе старший брат на выходные оставался в Москве и все мои друзья тоже — тусовались с девочками, пробовали водку. А я с тяжелым сердцем ехал на дачу помогать матери, не мог отказать ей.
Сейчас я очень благодарен всем своим — дедушке, маме, тете, — что привили мне любовь к земле. Я обожаю сажать. Балдею, когда все цветет. Понимаю смысл бытия, жизни и смерти, видя эту смену сезонов, их приметы не из окна, а прямо у себя под ногами и над головой.
Это место, где я был счастлив с людьми и счастлив сейчас, спасаясь дачей от социального мира. Ко мне прибились пес и кот, и мы с ними как в утробе детства, в утробе кита — звезды, звери, темнота, чай под лиственницей. И мертвые мои мне здесь ближе, чем в церкви или на кладбище.
И да, я действительно безумно радуюсь, когда растут помидоры.
Дача семьи Булычевых, Ногинский район
Даша, 44 года
Дедушка получил дачу в 1956 году от Министерства обороны, когда вышел на пенсию в чине подполковника. В те времена существовали строгие предписания: какого размера можно строить дом, сколько сажать плодово-ягодных деревьев и кустов. Так что семья — сначала из четырех, а потом уже из семи человек — ютилась в маленьком домике.
Вообще, про домик у нас ходит семейная легенда: при постройке дедушка якобы спрятал где-то в стенах ружье, но никому не сказал ни где, ни зачем. Так что мы живем с этой маленькой тайной, с невидимым ружьем в стенах. Мне же приятно думать, что, кроме ружья, там может быть и что-то еще — может, клад, а может, семейный архив. И когда-нибудь наш потомок случайно наткнется на него.
Сама я, став полноценной хозяйкой дачи, первые годы обнаруживала разные тайники приветами из детства самой себе. По чердачным сусекам, в дровяной кладке. Не представляете, сколько удовольствия может доставить зеленая копеечная пластмассовая свинья, с которой ты играла года в три, если она найдена в пыльном и темном углу чердака, под соломой, истлевшими обрывками газет и прочим сором. А индеец! А стекляшка красно-желтая! А куклы Татьяна, Элизабет, Консуэло и Виолетта, которые ты шила в 12 лет!
Мое первое воспоминание о себе тоже связано с дачей. Дедушка повесил на березе качели — самые простые, на веревочках, с деревянным сиденьем, для малышей. И вот они с бабушкой раскачивают меня — а я взмываю между стволами и вдруг вижу солнечных человечков. Такие маленькие, как искорки. Сидят в кронах, переливаются светом. И я очень хорошо помню это чувство — не страха, а какого-то тихого восторга.
Это самое первое яркое воспоминание. И, мне кажется, оно как-то отпечаталось во всем моем восприятии дачной жизни.
Как будто с тех пор я всегда знаю: в этом месте возможна сказка.
Еще одно воспоминание: мамин день рождения. Мы приехали с моим будущим мужем и нашим другом, танцевали под магнитофон на терраске. Мама танцевала с нами, половицы скрипели, дом ходил ходуном. А потом ребята ужасно храпели, я шикала на них полночи, в сердцах ушла спать в машину. А мама лежала и едва сдерживала смех — как призналась утром.
Иногда мне кажется, что все это никуда не ушло. Оно где-то продолжает быть. И здесь, на даче, это непрошедшее «прошлое» совсем рядом.
Мне хочется раскинуть над дачей шатер, и пусть это будет моя страна. Со стихами Мориса Карема, с пластинками Булата Окуджавы, с дедушкиными открытками и мамиными розами из Крыма. И с запахом пыли на чердаке, флажками, которые появляются у нас после дней рождений, да так и висят потом годами.
И я буду сидеть в нашем старом маленьком доме за столом у окна, и древний счетчик будет поскрипывать, и ажурная занавеска, повешенная в незапамятные времена, будет тихонько колыхаться от ветра. И все это будет меня согревать.
Каждый день мы пишем о самых важных проблемах в нашей стране и предлагаем способы их решения. За девять лет мы собрали 300 миллионов рублей в пользу проверенных благотворительных организаций.
«Такие дела» существуют благодаря пожертвованиям: с их помощью мы оплачиваем работу авторов, фотографов и редакторов, ездим в командировки и проводим исследования. Мы просим вас оформить пожертвование в поддержку проекта. Любая помощь, особенно если она регулярная, помогает нам работать.
Оформив регулярное пожертвование на сумму от 500 рублей, вы сможете присоединиться к «Таким друзьям» — сообществу близких по духу людей. Здесь вас ждут мастер-классы и воркшопы, общение с редакцией, обсуждение текстов и встречи с их героями.
Станьте частью перемен — оформите ежемесячное пожертвование. Спасибо, что вы с нами!
Помочь нам
